Варлам Шаламов, ...синей плесенью мои испачканы стихи...

[Greshnik]

Купив Мьевиля, стал искать шаламовскую эссеистику, чтобы листать троцкистов по-контрасту, а нашёл довольно редкое стихотворение.

Варлам Шаламов. Паук

Запутать муху в паутину
Ещё жужжащей и живой,
Ломать ей кости, гнуть ей спину
И вешать книзу головой.

Ведь паутина – это крылья,
Остатки крыльев паука,
Его повисшая в бессилье
Тысячелапая рука.

И вместо неба - у застрехи
Капкан, растянутый в углу,
Его кровавые потехи
Над мёртвой мухой на полу.

Кто сам он? Бабочка, иль муха,
Иль голубая стрекоза?
Чьего паук лишился слуха?
Чьи были у него глаза?

Он притворился мирно спящим,
Прилёг в углу на чердаке,
И ненависть ко всем летящим
Живёт навеки в пауке.

[Arcanis]

***
Ты не застегивай крючков,
Не торопись в дорогу,
Кружки расширенных зрачков
Сужая понемногу.

Трава в предутренней красе
Блестит слезой-росою,
А разве можно по росе
Ходить тебе босою.

И эти слезы растоптать
И хохотать, покуда
Не свалит с ног тебя в кровать
Жестокая простуда.

[Greshnik]

Однажды осенью

Разве я такой уж грешник,
Что вчера со мной
Говорить не стал орешник
На тропе лесной.

Разве грех такой великий,
Что в рассветный час
Не поднимет земляника
Воспаленных глаз.

Отчего бегут с пригорка,
Покидая кров,
Хлопотливые восьмерки
Черных муравьев.

Почему шумливый ясень
С нынешнего дня
Не твердит знакомых басен
Около меня.

Почему глаза отводят
В сторону цветы.
Взад-вперед там быстро ходят
Пестрые кусты.

Как меня – всего за сутки
По часам земли
Васильки и незабудки
Позабыть могли.

Я-то знаю, в чем тут дело,
Кто тут виноват.
Отчего виски седели
И мутился взгляд.

Отчего в воде озерной
Сам не узнаю
И прямой и непокорной
Молодость мою?

[Greshnik]

Брошу-ка я сюда не стихи, а тематичную статью Дмитрия Быкова.


Так что о Натане Дубовицком – дней через пять, а пока – о книге, куда впервые вошли неизданные тексты Варлама Шаламова («Несколько моих жизней». М., Эксмо, 2009).

Об этой книге написано пока немного – главной мишенью сделались опечатки, действительно феноменальные; перепутать столько дат, имен и отчеств – включая столь известные, как пастернаковские, — действительно надо уметь. Создаётся впечатление, что книга изготовлялась без всякого присмотра шаламовской душеприказчицы Ирины Сиротинской, а также при минимальном участии корректора, но факт ее выхода четырехтысячным тиражом в кризисные времена окупает любые недостатки. Кроме того – как во всяком благом начинании – здесь минусы работают на замысел и обращаются в плюсы: поскольку книга есть невольная летопись распада личности – постольку все чаще встречающиеся в ней под конец ошибки иллюстрируют ту же динамику, и авторская речь все больше становится похожа на замирающий, обессмысливающийся монолог компьютера в «Космической Одиссее» Кубрика.

Шаламов у нас толком не проанализирован, не рассмотрена его эволюция, количество строго научных работ о нем минимально, до научной биографии в «ЖЗЛ» дело дошло лишь теперь – писать ее будет, если ничего не изменится, ростовский исследователь Александр Сидоров, — а уж мировоззрение Шаламова вообще остается тайной за семью печатями, поскольку сам он, в отличие от своего оппонента Солженицына, о нем не распространялся.

Возможно, причина тут в том, что мировоззрение это было посложней солженицынского (хотя и оно непросто – как замечательно писал Синявский еще в 1975 году, «Солженицын эволюционирует, и не обязательно по направлению к небу»). Шаламов, в отличие от большинства современников, осужденных за троцкизм, троцкистом был – правда, не столько в смысле симпатий к Троцкому или прямой организационной помощи ему, сколько в смысле ненависти к партийной бюрократии, к перерождающейся партии, к возрождающемуся быту. Он верил в проект грандиозного всемирного переустройства. Он верил, что этот проект не ограничится социальными переменами, а непременно закончится антропологическим скачком – то есть отменой человека как проекта, его претворением во что-то иное.

Тут на самом деле существенная черта советской литературы – не всей, не всякой, одного ее направления, весьма экзотического и равно далекого от социализма, реализма и, скажем, православия. Почему так будоражит, например, Леонов? Будоражит он, конечно, тех, кто умеет читать и слышать – Марка Щеглова, скажем, чья статья о «Русском лесе», проскользнув сквозь все цензурные рогатки, внятно обозначила (и даже разоблачила) это неоязычество. Русская литература привыкла исходить из того, что человек добр, а будущее лучше прошлого. Что, однако, если человек зол? Что, если его надлежит пересоздать? Что, если опыт неудачен – и соотношение глины и души безнадежно нарушено? Может ли создание пересоздать себя? Из этого, из антропологического переворота, исходил, скажем, Горький – отсюда его интерес к Соловкам, Куряжу или Беломорканалу как к фабрике по реальной переделке человека; Леонов был последователем не столько Горького, сколько более древней традиции – он возводил свою «Пирамиду» к апокрифической книге Еноха. Шаламов вообще был атеист, эзотерикой не интересовался, в иррациональное не верил – ему хотелось лишь, чтобы революция, которой он был захвачен, в самом деле пересоздала мир до основания, потому что человек каков он есть Шаламова не устраивал совершенно.


"Первым экземпляром такого сверхчеловека Шаламов справедливо считал себя..."
Ему не нравилась религия – потому что, кстати, не любил он и своего отца-священника, хотя посвятил его памяти нечеловечески сильный, слезный рассказ «Крест». Еще меньше ему нравилась та же религия в безмерно уплощенном варианте – сталинизм, примитивный и скучный культ. Он желал видеть вещи без флера, как они есть; его дневники и записные книжки раскрывают тайну, о которой читатель «Колымских рассказов» догадывался давно – Шаламову не нравятся люди, он не верит в них, они должны быть преодолены; и смысл «Колымских рассказов» — не просто поведать о том, что было, не просто засвидетельствовать перед человечеством ужас пережитого (Шаламов сам часто писал, что это никого не остановит, — и кампучийский ужас, скажем, случился еще при его жизни). Цель иная – думаю, в наше время эту линию продолжает Петрушевская: засвидетельствовать недостаточность, банкротство человеческой природы. Правда, Шаламов берет экстремальные условия лагеря, для которых и слово «экстремальные» оскорбительно-нейтрально, — а Петрушевская до невыносимой концентрации (какой, слава Богу, в реальности не бывает) сгущает быт. Оба с последовательностью, достойной святых отцов, отсекают все утешения вроде «клейких зеленых листочков»: Шаламов потому и ценил свои стихи столь высоко, что это уникальный опыт стерильной поэзии – стихи без пафоса, без единой красивости (может, именно поэтому они производят впечатление такой ледяной нейтральности, почти безвоздушной пустоты). Человек обанкротился, человек зашел в тупик, человека надо переделать – и первым экземпляром такого сверхчеловека Шаламов справедливо считает себя, и дальше начинается самое дискуссионное.

С одной стороны – его дальнейшая, послеколымская и, в сущности, послелитературная жизнь, свидетельствует о прогрессирующей болезни (дело, думаю, не ограничивалось Меньером), о безумии, распаде и, наконец, о полном одиночестве, из которого не было выхода – да он, кажется, и не желал его. С другой – это аргумент сомнительный, поскольку именно записные книжки Шаламова доказывают, что главного он не лишился: самооценка его не поколеблена. Себе не врут – во множестве дневников мы находим сетования на несостоявшуюся жизнь, на неизбежную старость, на подступающую слабость, и вряд ли авторы старались сами себя разжалобить. Минуты слабости бывают у всякого – только не у этого железного, ледяного старика. Он и отречение от «Колымских рассказов», помещенное в «Литературке» и многими воспринятое как оппортунизм, расценивал как силу, как хитрый тактический ход (и, быть может, не так уж ошибался); даже в семидесятые, даже в восьмидесятые – ни слова самоосуждения, ни намека на поражение. И тут он особенно прав. Сверхчеловеку нельзя рассчитывать на человечность: он выбрал эту не-жизнь – ее прожил и ее дожил.

Можно возразить, что были другие варианты сверхчеловечности – как, скажем, у Домбровского, делавшего все, чтобы не превратиться в ледяную глыбу; культивировавшего в себе как раз человеческое, только в превосходной степени, — юмор, милосердие, братские чувства к ближним, даже злобу («Меня убить хотели эти суки»), но злобу живую, не отрицавшую человечества как такового. Что до Шаламова – он ведь и до лагеря не слишком верил в людей. Если бы применительно к его судьбе не звучало таким кощунством сравнение с участью Уайльда (хотя «матчи на первенство в страдании» справедливо осудила еще Лидия Чуковская), — стоило бы вспомнить Шоу: Уайльд вышел из тюрьмы ничуть не изменившимся. Не потому, конечно, что и после тюрьмы был эстетом, — а потому, что и до тюрьмы был христианином.

Жаль Шаламова – позднего, одинокого, старого Шаламова, с сумасшедшими письмами, с бешеным презрением ко всем, с единственной формой самозащиты – короткими, стеклянно-ровными стихами?

Не жаль. Он выше жалости. Человек выбрал нечеловеческое и остался в нем; ни осуждать этот выбор, ни сострадать ему – невозможно. Он – по ту сторону, в мире, состоящем из льда и камня; «В садах других возможностей», как выражается Петрушевская.

Эти возможности есть, и человек – не единственное разумное творение Божье. Об альтернативах ему, интересных и подчас куда более достойных, напоминает миру русская литература советской эпохи – в первую очередь Шаламов

[Пес]

Очень нравятся эти два стихотворения. В этой теме я их не увидела, потому не боюсь повториться.
Не дождусь тепла-погоды...

Не дождусь тепла - погоды
В ледяном саду.
Прямо к Богу черным ходом
Вечером пойду.

Попрошу у Бога места,
Теплый уголок,
Где бы мог я слушать песни
И писать их мог.

Я б тихонько сел у печки,
Шевелил дрова,
Я б выдумывал без свечки
Теплые слова.

Тают стены ледяные,
Тонет дом в слезах.
И горят твои ночные
Влажные глаза.

________________



Я жаловался дереву,
Бревенчатой стене,
И дерева доверие
Знакомо было мне.

С ним вместе много плакано,
Переговорено,
Нам объясняться знаками
И взглядами дано.

В дому кирпичном, каменном
Я б слова не сказал,
Годами бы, веками бы
Терпел бы и молчал.

[Заяц Несудьбы]

НОЧЬЮ

Ток включён. Дирижер-невидимка садится за пультом
Перед облаком жёлтым с прокладкой свинца
На вертящемся стуле, землёй управляя как будто,
И разглядывает будущего мертвеца.

Наша ночь — это день на рентгеновской плёнке,
Облучённый сейчас проницательным этим лучом,
Час глядеть, что в себе мы носили с пелёнок,
Что тащили сквозь жизнь из последних силёнок,
То, чего мы не знали, жалели о чём.

Приглядимся. Вот жизни моей переломы,
Те, что ноют ночами и спать не дают,
Что тревожат предвестьем то тучи, то грома,
Что подчас выгоняют из тёплого дома
И никак не добраться — лечиться — на юг.

Дальше! Дальше! Тяжёлой свинцовой перчаткой
Он навстречу весне желтолицый экран поведёт,
Оголённых деревьев и гор отпечаток
Промывал он в проталинах чёрной текучей водой.

Затемнение. Белые снежные пятна.
Это верно каверны. Аорта реки
Расширялась к весне… Это тоже понятно.
Старый вывих у дерева. Всё это — не пустяки.

Это солнце для нас пустяки сочинило.
Голубые туманы и жёлтые слёзы грозы.
И лиловые тучи для нас извело на чернила,
И босыми ногами топталось под вечер в грязи.

Мастерская для гениев. Вход недоступен талантам.
В исступлении хлещут плетями, кистями холсты,
Светотенью — великою схемой и схимой Рембрандта
На столетия строят чертог красоты.

Непокорные краски, как гвозди, вбивают в полотна,
Это — дом для потомков, не помнящих вовсе родства,
И в потемки могилы уходит измученный до смерти плотник
И уносит в котомке секрет своего мастерства.

Когда нет ни лекарств, ни надежд, ни сомнений,
Когда всё уже знаешь и не можешь помочь,
По экрану проходят последние тени.
Начинается день
И кончается ночь.

Варлам Шаламов, <1949-1950>