: Вениамин Фикус 25 April 2005, 9:43

Его чаще помнят как прозаика, автора "Колымских рассказов". Но ниша описателя ГУЛАГА в общественном сознаниии давно и прочно занята Солженицыным - если не Рыбаковым c его "Детьми Арбата". Жаль, конечно - на мой взгляд, Шаламов как прозаик стоит неизмеримо выше обоих, а его идея о том, что тюремный опыт антигуманен всегда, в любом случае, что он не возвышает, а калечит, была бы особенно ценна на фоне теперешней дешевой романтизации зон и отсидок. И не менее жаль, что мало кто помнит, что Шаламов был еще и поэтом, поэтом неординарным и интересным. Вот его стихи.

* * *
Меня застрелят на границе,
Границе совести моей,
И кровь моя зальет страницы,
Что так тревожили друзей.

Когда теряется дорога
Среди щетинящихся гор,
Друзья прощают слишком много,
Выносят мягкий приговор.

Но есть посты сторожевые
На службе собственной мечты,
Они следят сквозь вековые
Ущербы, боли и тщеты.

Когда в смятенье малодушном
Я к страшной зоне подойду,
Они прицелятся послушно,
Пока у них я на виду.

Когда войду в такую зону
Уж не моей - чужой страны,
Они поступят по закону,
Закону нашей стороны.

И чтоб короче были муки,
Чтоб умереть наверняка,
Я отдан в собственные руки,
Как в руки лучшего стрелка.

© Варлам Шаламов

: Большой Ух 25 April 2005, 10:58

Несколько месяцев тому назад распался наш кружок чтецов, если без громких названий. Пяток от силы человек, демонстрирующие свои несколько грубые дилетантские, но все же некоторые даже удачные стихи. Но у нас было и нечто вроде небольшого гимна (или как это еще назвать? ):

Мы стихи построим эти
И надежны и крепки.
Их раскачивает ветер,
До того они легки.

Это отрывок из единственного известного мне стихотворения Шаламова. А вотъ и весь он:


Не суди нас слишком строго.
Лучше милостивым будь.
Мы найдем свою дорогу,
Нашу узкую тропу.

По скалам за кабаргою
Выйдем выше облаков.
Облака - подать рукою,
Нужен мостик из стихов.

Мы стихи построим эти
И надежны и крепки.
Их раскачивает ветер,
До того они легки.

И, шагнув на шаткий мостик,
Поклянемся только в том,
Что ни зависти, ни злости
Мы на небо не возьмем.

: Вениамин Фикус 25 April 2005, 11:07

Можно я тогда еще выложу? То, из которого строчка в описании трэда - мне оно тоже очень нравится.

Спасибо Вам, Кера - за то, что все же существуют пока кружки чтецов, хотя и распадаются иногда...

* * *
Пещерной пылью, синей плесенью
Мои испачканы стихи.
Они рождались в дни воскресные -
Немногословны и тихи.

Они, как звери, быстро выросли,
Крещенским снегом крещены
В морозной тьме, в болотной сырости.
И все же выжили они.

Они не хвастаются предками,
Им до потомков дела нет.
Они своей гранитной клеткою
Довольны будут много лет.

Теперь, пробуженные птицами
Не соловьиных голосов,
Кричат про то, что вечно снится им
В уюте камня и лесов.

Меня простит за аналогии
Любой, кто знает жизнь мою,
Почерпнутые в зоологии
И у рассудка на краю.

© Варлам Шаламов

: venectvorenia 25 April 2005, 21:47

Фикус, Кера - еще хочу!

: Вениамин Фикус 25 April 2005, 22:11

Ещё - обязательно. Вот.

* * *
Говорят, мы мелко пашем,
Оступаясь и скользя.
На природной почве нашей
Глубже и пахать нельзя.

Мы ведь пашем на погосте,
Разрыхляем верхний слой.
Мы задеть боимся кости,
Чуть прикрытые землей.

© Варлам Шаламов

: Большой Ух 26 April 2005, 15:37

C кровью и потом вырывала сборничек, дабы что-нибудь да переписать....
Вотъ это "что-нибудь":

В природы грубом красноречье
Я утешение найду.
У ней душа-то человечья
И распахнется на ходу.

Мне близки теплые деревья,
Молящиеся на восток,
В краю, еще библейски древнем,
Где день, как человек, жесток.

Где мир, как и душа, остужен
Покровом вечной мерзлоты,
Где мир душе совсем не нужен
И ненавистны ей цветы.

Где циклопическое око
Так редко смотрит на людей,
Где ждут явления пророка
Солдат, отшельник и злодей.

© Варлам Шаламов

: Вениамин Фикус 02 May 2005, 17:27

Вот ещё.

* * *
Я разорву кустов кольцо,
Уйду с поляны.
Слепые ветки бьют в лицо,
Наносят раны.

Роса холодная течет
По жаркой коже,
Но остудить горячий рот
Она не может.

Всю жизнь шагал я без тропы,
Почти без света.
В лесу пути мои слепы
И неприметны.

Заплакать? Но такой вопрос
Решать не надо.
Текут потоком горьких слез
Все реки ада.

© Варлам Шаламов

: Большой Ух 06 May 2005, 18:20

Копаем дальше...


Я здесь живу, как муха, мучась,
Но кто бы мог разъединить
Вот эту тонкую, паучью,
Неразрываемую нить?

Я не вступаю в поединок
С тысячеруким пауком,
Я рву зубами паутину,
Стараясь вырваться тайком.

И, вполовину омертвелый,
Я вполовину трепещу,
Еще ищу живого дела,
Еще спасения ищу.

Быть может, палец человечий
Ту паутину разорвёт,
Меня сомнёт и искалечит —
И все же на небо возьмёт.

© Варлам Шаламов

: Вениамин Фикус 11 May 2005, 7:19

И ещё...

* * *
Я в воде не тону
И в огне не сгораю.
Три аршина в длину
И аршин в ширину —
Мера площади рая.

Но не всем суждена
Столь просторная площадь:
Для последнего сна
Нам могил глубина
Замерялась на ощупь.

И, теснясь в темноте,
Как теснились живыми,
Здесь легли в наготе
Те, кто жил в нищете,
Потеряв даже имя.

Улеглись мертвецы,
Не рыдая, не ссорясь.
Дураки, мудрецы,
Сыновья и отцы,
Позабыв свою горесть.

Их дворец был тесней
Этой братской могилы,
Холодней и темней.
Только даже и в ней
Разогнуться нет силы.

© Варлам Шаламов

: Вениамин Фикус 25 May 2005, 19:28

Что ж никто не пишет... Смотрите, какие стихи замечательные:

* * *

Бог был ещё ребёнком, и украдкой
От взрослых он выдумывал тайгу:
Он рисовал её в своей тетрадке,
Чертил пером деревья на снегу,

Он в разные цвета раскрашивал туманы,
Весь мир был полон ясной чистоты,
Он знать не знал, что есть другие страны,
Где этих красок может не хватить.

Он так немного вылепил предметов:
Три дерева, скалу и несколько пичуг.
Река и горные непрочные рассветы –
Изделье тех же неумелых рук.

Уже не здесь, уже как мастер взрослый,
Он листья вырезал, он камни обтесал,
Он виноградные везде развесил гроздья,
И лучших птиц он поселил в леса.

И, надоевшее таёжное творенье
Небрежно снегом закидав,
Ушёл варить лимонное варенье
В приморских расписных садах.

Он был жесток, как все жестоки дети:
Нам жить велел на этом детском свете.

© Варлам Шаламов

: Анат 30 May 2005, 22:04

Спасибо за столь хорошую поэзию... К стыду своему признаюсь ранее не встречала.... Теперь понимаю что много потеряла

: Вениамин Фикус 31 May 2005, 14:34

А тогда вот ещё:

* * *

Я забыл погоду детства,
Теплый ветер, мягкий снег.
На земле, пожалуй, средства
Возвратить мне детство нет.

И осталось так немного
В бедной памяти моей -
Васильковые дороги
В красном солнце детских дней,

Запах ягоды-кислицы,
Можжевеловых кустов
И душистых, как больница,
Подсыхающих цветов.

Это всё ношу с собою
И в любой люблю стране.
Этим сердце успокою,
Если горько будет мне.

© Варлам Шаламов

: Вениамин Фикус 14 August 2005, 10:19

Если не я, то, видимо, никто...

АВВАКУМ В ПУСТОЗЕРСКЕ

Не в бревнах, а в ребрах
Церковь моя.
В усмешке недоброй
Лицо бытия.

Сложеньем двуперстным
Поднялся мой крест,
Горя в Пустозёрске,
Блистая окрест.

Я всюду прославлен,
Везде заклеймён,
Легендою давней
В сердцах утверждён.

Сердит и безумен
Я был, говорят,
Страдал-де и умер
За старый обряд.

Нелепостей этот
Людской приговор:
В нем истины нету
И слышен укор.

Ведь суть не в обрядах,
Не в этом — вражда.
Для Божьего взгляда
Обряд — ерунда.

Нам рушили веру
В дела старины,
Без чести, без меры,
Без всякой вины.

Что в детстве любили,
Что славили мы,
Внезапно разбили
Служители тьмы.

В святительском платье,
В больших клобуках,
С холодным распятьем
В холодных руках

Нас гнали на плаху,
Тащили в тюрьму,
Покорствуя страху
В душе своему.

Наш спор — не духовный
О возрасте книг.
Наш спор — не церковный
О пользе вериг.

Наш спор — о свободе,
О праве дышать,
О воле Господней
Вязать и решать.

Целитель душевный
Карал телеса.
От происков гневных
Мы скрылись в леса.

Ломая запреты,
Бросали слова
По целому свету
Из львиного рва.

Мы звали к возмездью
За эти грехи.
И с Господом вместе
Мы пели стихи.

Сурового Бога
Гремели слова:
Страдания много,
Но церковь — жива.

И аз, непокорный,
Читая Псалтырь,
В Андроньевский чёрный
Пришел монастырь.

Я был еще молод
И все перенёс:
Побои, и голод,
И светский допрос.

Там ангел крылами
От стражи закрыл
И хлебом со щами
Меня накормил.

Я, подвиг приемля,
Шагнул за порог,
В Даурскую землю
Ушел на восток.

На синем Амуре
Молебен служил,
Бураны и бури
Едва пережил.

Мне выжгли морозом
Клеймо на щеке,
Мне вырвали ноздри
На горной реке.

Но к Богу дорога
Извечно одна:
По дальним острогам
Проходит она.

И вытерпеть Бога
Пронзительный взор
Немногие могут
С Иисусовых пор.

Настасья, Настасья,
Терпи и не плачь:
Не всякое счастье
В одеже удач.

Не слушай соблазна,
Что бьется в груди,
От казни до казни
Спокойно иди.

Бреди по дороге,
Не бойся змеи,
Которая ноги
Кусает твои.

Она не из рая
Сюда приползла:
Из адова края
Посланница зла.

Здесь птичьего пенья
Никто не слыхал,
Здесь учат терпенью
И мудрости скал.

Я — узник темничный:
Четырнадцать лет
Я знал лишь брусничный
Единственный цвет.

Но то не нелепость,
Не сон бытия,
Душевная крепость
И воля моя.

Закованным шагом
Ведут далеко,
Но иго мне — благо
И бремя легко.

Серебряной пылью
Мой след занесён,
На огненных крыльях
Я в небо внесён.

Сквозь голод и холод,
Сквозь горе и страх
Я к Богу, как голубь,
Поднялся с костра.

Тебе обещаю,
Далекая Русь,
Врагам не прощая,
Я с неба вернусь.

Пускай я осмеян
И предан костру,
Пусть прах мой развеян
На горном ветру.

Нет участи слаще,
Желанней конца,
Чем пепел, стучащий
В людские сердца.

В настоящем гробу
Я воскрес бы от счастья,
Но неволить судьбу
Не имею я власти.

© Варлам Шаламов

: Вениамин Фикус 16 September 2005, 15:59

И сюда тоже. А то давно не обновлялось.

* * *
Сыплет снег и днем и ночью.
Это, верно, строгий бог
Старых рукописей клочья
Выметает за порог.

Все, в чем он разочарован -
Ворох песен и стихов,-
Увлечен работой новой,
Он сметает с облаков.

© Варлам Шаламов

: Вениамин Фикус 13 November 2005, 19:15

Пыль стереть, книжки на полках подровнять... Новые тексты выложить...

* * *
Опоздав на десять сорок,
Хоть спешил я что есть сил,
Я улёгся на пригорок
И тихонько загрустил.

Это жизнь моя куда-то
Унеслась, как белый дым,
Белый дым в лучах заката
Над подлеском золотым.

Догоняя где-то лето,
Затихает стук колёс.
Никакого нет секрета
У горячих, горьких слёз...

© Варлам Шаламов

: Вениамин Фикус 08 October 2007, 1:36

Забросили тему. Жаль.

* * *

Кому я письма посылаю,
Кто скажет: другу иль врагу?
Я этот адрес слишком знаю,
И не писать я не могу.

Что ругань? Что благоговенье?
И сколько связано узлов
Из не имеющих хожденья,
Из перетертых старых слов?

Ведь брань подчас тесней молитвы
Нас вяжет накрепко к тому,
Что нам понадобилось в битве,—
Воображенью своему.

Тогда любой годится повод
И форма речи не важна,
Лишь бы строка была как провод
И страсть была бы в ней слышна.

© Варлам Шаламов

: shishoq 22 October 2007, 20:12

Тема очень интересная, спасибо. Особенно неожиданно в сравнении с прозой. Мне добавить, к сожалению, сюда нечего, кроме того, что я тоже считаю прозу Шаламова художественно сильнее Солженицина, в том смысле, что его (имхо) искусство прямее передаёт реальность. Но сравнивать этих титанов надо осмотрительно: они несколько разные дороги выбрали, С. - более учёный (как свидетель), Ш. - поэт. Если это - оффтоп, извиняюсь. Буду рад, если тема продолжится.

: Вениамин Фикус 23 October 2007, 22:55

Почему оффтоп? Самый что ни на есть топик

На мой взгляд, художественность текстов Солженицына весьма мала, да и, скажем так, понимание Шаламова мне ближе - в том смысле, что Шаламов, в отличие от Солженицына, считал, что опыт тюрьмы и лагеря калечит, однозначно уродует. Что этот опыт безусловно вреден для человека, для его личности. Даже если человек смог его перенести и остаться человеком.

Раз зашла такая тема - выложу вот такие стихи:

ЗА РЕЧКУ АЯН-УРЯХ

Я поднял стакан за глухую дорогу,
За падающих в пути,
За тех, что идти по дороге не могут,
Но их заставляют идти.

За их синеватые жесткие губы,
За одинаковость лиц,
За рваные, инеем крытые шубы,
За руки без рукавиц.

За мерку воды - консервную банку,
Цынгу, что навязла в зубах.
За зубы будящих их всех спозаранку
Раскормленных серых собак.

За солнце, что с неба глядит исподлобья
На то, что творится вокруг.
За снежные, белые эти надгробья -
Работу заботливых вьюг.

За пайку сырого, липучего хлеба,
Проглоченного второпях,
За бледное, слишком высокое небо,
За речку Аян-Урях!

© Варлам Шаламов

: котяра 20 March 2008, 21:26

Прозу уже начал по новой, пока доволен. Стихами поражен. так легко о сложном. насерчу пожалуй тоже для порядку:


Поэзия — дело седых,
Не мальчиков, а мужчин,
Израненных, немолодых,
Покрытых рубцами морщин.

Сто жизней проживших сполна
Не мальчиков, а мужчин,
Поднявшихся с самого дна
К заоблачной дали вершин.

Познание горных высот,
Подводных душевных глубин,
Поэзия — вызревший плод
И белое пламя седин.

похоже все-таки хоть какую то пользу тюремный опыт да и дал ему. Вот сезонное еще есть:


Зима уходит в ночь, и стужа
От света прячется в леса,
И на пути в дорожных лужах
Вдруг отразились небеса.

И дым из труб, врезаясь в воздух,
Ослабевая в высоте,
Уже не так стремится к звёздам,
И сами звёзды уж не те.

Они теперь, порою вешней,
Не так, как прежде, далеки,
Они, как горы наши, — здешни
И неожиданно мелки.

Весною мы гораздо ближе
Земле — и тёплой и родной,
Что некрасивой, грязной, рыжей
Сейчас встречается со мной.

И мы цветочную рассаду
Тихонько ставим на окно —
Сигнал весне, что из засады
Готова выскочить давно.

: Greshnik 04 September 2008, 20:48

Варлам Шаламов. "С тоской почти что человечьей..."

С тоской почти что человечьей
По дальней сказочной земле
Глядит тот ястреб узкоплечий,
Сутулящийся на скале.

Рассвет распахивает горы,
И в просветленной темноте
Тот ястреб кажется узором
На старом рыцарском щите.

Он кажется такой резьбою
Пока крыла не распахнет
И не поманит за собою,
Пересекая небосвод.

: Greshnik 12 November 2008, 22:28

Купив Мьевиля, стал искать шаламовскую эссеистику, чтобы листать троцкистов по-контрасту, а нашёл довольно редкое стихотворение.

Варлам Шаламов. Паук

Запутать муху в паутину
Ещё жужжащей и живой,
Ломать ей кости, гнуть ей спину
И вешать книзу головой.

Ведь паутина – это крылья,
Остатки крыльев паука,
Его повисшая в бессилье
Тысячелапая рука.

И вместо неба - у застрехи
Капкан, растянутый в углу,
Его кровавые потехи
Над мёртвой мухой на полу.

Кто сам он? Бабочка, иль муха,
Иль голубая стрекоза?
Чьего паук лишился слуха?
Чьи были у него глаза?

Он притворился мирно спящим,
Прилёг в углу на чердаке,
И ненависть ко всем летящим
Живёт навеки в пауке.

: Arcanis 24 March 2009, 1:29

***
Ты не застегивай крючков,
Не торопись в дорогу,
Кружки расширенных зрачков
Сужая понемногу.

Трава в предутренней красе
Блестит слезой-росою,
А разве можно по росе
Ходить тебе босою.

И эти слезы растоптать
И хохотать, покуда
Не свалит с ног тебя в кровать
Жестокая простуда.

: Greshnik 27 March 2009, 0:31

Однажды осенью

Разве я такой уж грешник,
Что вчера со мной
Говорить не стал орешник
На тропе лесной.

Разве грех такой великий,
Что в рассветный час
Не поднимет земляника
Воспаленных глаз.

Отчего бегут с пригорка,
Покидая кров,
Хлопотливые восьмерки
Черных муравьев.

Почему шумливый ясень
С нынешнего дня
Не твердит знакомых басен
Около меня.

Почему глаза отводят
В сторону цветы.
Взад-вперед там быстро ходят
Пестрые кусты.

Как меня – всего за сутки
По часам земли
Васильки и незабудки
Позабыть могли.

Я-то знаю, в чем тут дело,
Кто тут виноват.
Отчего виски седели
И мутился взгляд.

Отчего в воде озерной
Сам не узнаю
И прямой и непокорной
Молодость мою?

: Greshnik 14 August 2009, 20:23

Брошу-ка я сюда не стихи, а тематичную статью Дмитрия Быкова.


Так что о Натане Дубовицком – дней через пять, а пока – о книге, куда впервые вошли неизданные тексты Варлама Шаламова («Несколько моих жизней». М., Эксмо, 2009).

Об этой книге написано пока немного – главной мишенью сделались опечатки, действительно феноменальные; перепутать столько дат, имен и отчеств – включая столь известные, как пастернаковские, — действительно надо уметь. Создаётся впечатление, что книга изготовлялась без всякого присмотра шаламовской душеприказчицы Ирины Сиротинской, а также при минимальном участии корректора, но факт ее выхода четырехтысячным тиражом в кризисные времена окупает любые недостатки. Кроме того – как во всяком благом начинании – здесь минусы работают на замысел и обращаются в плюсы: поскольку книга есть невольная летопись распада личности – постольку все чаще встречающиеся в ней под конец ошибки иллюстрируют ту же динамику, и авторская речь все больше становится похожа на замирающий, обессмысливающийся монолог компьютера в «Космической Одиссее» Кубрика.

Шаламов у нас толком не проанализирован, не рассмотрена его эволюция, количество строго научных работ о нем минимально, до научной биографии в «ЖЗЛ» дело дошло лишь теперь – писать ее будет, если ничего не изменится, ростовский исследователь Александр Сидоров, — а уж мировоззрение Шаламова вообще остается тайной за семью печатями, поскольку сам он, в отличие от своего оппонента Солженицына, о нем не распространялся.

Возможно, причина тут в том, что мировоззрение это было посложней солженицынского (хотя и оно непросто – как замечательно писал Синявский еще в 1975 году, «Солженицын эволюционирует, и не обязательно по направлению к небу»). Шаламов, в отличие от большинства современников, осужденных за троцкизм, троцкистом был – правда, не столько в смысле симпатий к Троцкому или прямой организационной помощи ему, сколько в смысле ненависти к партийной бюрократии, к перерождающейся партии, к возрождающемуся быту. Он верил в проект грандиозного всемирного переустройства. Он верил, что этот проект не ограничится социальными переменами, а непременно закончится антропологическим скачком – то есть отменой человека как проекта, его претворением во что-то иное.

Тут на самом деле существенная черта советской литературы – не всей, не всякой, одного ее направления, весьма экзотического и равно далекого от социализма, реализма и, скажем, православия. Почему так будоражит, например, Леонов? Будоражит он, конечно, тех, кто умеет читать и слышать – Марка Щеглова, скажем, чья статья о «Русском лесе», проскользнув сквозь все цензурные рогатки, внятно обозначила (и даже разоблачила) это неоязычество. Русская литература привыкла исходить из того, что человек добр, а будущее лучше прошлого. Что, однако, если человек зол? Что, если его надлежит пересоздать? Что, если опыт неудачен – и соотношение глины и души безнадежно нарушено? Может ли создание пересоздать себя? Из этого, из антропологического переворота, исходил, скажем, Горький – отсюда его интерес к Соловкам, Куряжу или Беломорканалу как к фабрике по реальной переделке человека; Леонов был последователем не столько Горького, сколько более древней традиции – он возводил свою «Пирамиду» к апокрифической книге Еноха. Шаламов вообще был атеист, эзотерикой не интересовался, в иррациональное не верил – ему хотелось лишь, чтобы революция, которой он был захвачен, в самом деле пересоздала мир до основания, потому что человек каков он есть Шаламова не устраивал совершенно.


"Первым экземпляром такого сверхчеловека Шаламов справедливо считал себя..."
Ему не нравилась религия – потому что, кстати, не любил он и своего отца-священника, хотя посвятил его памяти нечеловечески сильный, слезный рассказ «Крест». Еще меньше ему нравилась та же религия в безмерно уплощенном варианте – сталинизм, примитивный и скучный культ. Он желал видеть вещи без флера, как они есть; его дневники и записные книжки раскрывают тайну, о которой читатель «Колымских рассказов» догадывался давно – Шаламову не нравятся люди, он не верит в них, они должны быть преодолены; и смысл «Колымских рассказов» — не просто поведать о том, что было, не просто засвидетельствовать перед человечеством ужас пережитого (Шаламов сам часто писал, что это никого не остановит, — и кампучийский ужас, скажем, случился еще при его жизни). Цель иная – думаю, в наше время эту линию продолжает Петрушевская: засвидетельствовать недостаточность, банкротство человеческой природы. Правда, Шаламов берет экстремальные условия лагеря, для которых и слово «экстремальные» оскорбительно-нейтрально, — а Петрушевская до невыносимой концентрации (какой, слава Богу, в реальности не бывает) сгущает быт. Оба с последовательностью, достойной святых отцов, отсекают все утешения вроде «клейких зеленых листочков»: Шаламов потому и ценил свои стихи столь высоко, что это уникальный опыт стерильной поэзии – стихи без пафоса, без единой красивости (может, именно поэтому они производят впечатление такой ледяной нейтральности, почти безвоздушной пустоты). Человек обанкротился, человек зашел в тупик, человека надо переделать – и первым экземпляром такого сверхчеловека Шаламов справедливо считает себя, и дальше начинается самое дискуссионное.

С одной стороны – его дальнейшая, послеколымская и, в сущности, послелитературная жизнь, свидетельствует о прогрессирующей болезни (дело, думаю, не ограничивалось Меньером), о безумии, распаде и, наконец, о полном одиночестве, из которого не было выхода – да он, кажется, и не желал его. С другой – это аргумент сомнительный, поскольку именно записные книжки Шаламова доказывают, что главного он не лишился: самооценка его не поколеблена. Себе не врут – во множестве дневников мы находим сетования на несостоявшуюся жизнь, на неизбежную старость, на подступающую слабость, и вряд ли авторы старались сами себя разжалобить. Минуты слабости бывают у всякого – только не у этого железного, ледяного старика. Он и отречение от «Колымских рассказов», помещенное в «Литературке» и многими воспринятое как оппортунизм, расценивал как силу, как хитрый тактический ход (и, быть может, не так уж ошибался); даже в семидесятые, даже в восьмидесятые – ни слова самоосуждения, ни намека на поражение. И тут он особенно прав. Сверхчеловеку нельзя рассчитывать на человечность: он выбрал эту не-жизнь – ее прожил и ее дожил.

Можно возразить, что были другие варианты сверхчеловечности – как, скажем, у Домбровского, делавшего все, чтобы не превратиться в ледяную глыбу; культивировавшего в себе как раз человеческое, только в превосходной степени, — юмор, милосердие, братские чувства к ближним, даже злобу («Меня убить хотели эти суки»), но злобу живую, не отрицавшую человечества как такового. Что до Шаламова – он ведь и до лагеря не слишком верил в людей. Если бы применительно к его судьбе не звучало таким кощунством сравнение с участью Уайльда (хотя «матчи на первенство в страдании» справедливо осудила еще Лидия Чуковская), — стоило бы вспомнить Шоу: Уайльд вышел из тюрьмы ничуть не изменившимся. Не потому, конечно, что и после тюрьмы был эстетом, — а потому, что и до тюрьмы был христианином.

Жаль Шаламова – позднего, одинокого, старого Шаламова, с сумасшедшими письмами, с бешеным презрением ко всем, с единственной формой самозащиты – короткими, стеклянно-ровными стихами?

Не жаль. Он выше жалости. Человек выбрал нечеловеческое и остался в нем; ни осуждать этот выбор, ни сострадать ему – невозможно. Он – по ту сторону, в мире, состоящем из льда и камня; «В садах других возможностей», как выражается Петрушевская.

Эти возможности есть, и человек – не единственное разумное творение Божье. Об альтернативах ему, интересных и подчас куда более достойных, напоминает миру русская литература советской эпохи – в первую очередь Шаламов

: Пес 23 September 2010, 15:16

Очень нравятся эти два стихотворения. В этой теме я их не увидела, потому не боюсь повториться.
Не дождусь тепла-погоды...

Не дождусь тепла - погоды
В ледяном саду.
Прямо к Богу черным ходом
Вечером пойду.

Попрошу у Бога места,
Теплый уголок,
Где бы мог я слушать песни
И писать их мог.

Я б тихонько сел у печки,
Шевелил дрова,
Я б выдумывал без свечки
Теплые слова.

Тают стены ледяные,
Тонет дом в слезах.
И горят твои ночные
Влажные глаза.

________________



Я жаловался дереву,
Бревенчатой стене,
И дерева доверие
Знакомо было мне.

С ним вместе много плакано,
Переговорено,
Нам объясняться знаками
И взглядами дано.

В дому кирпичном, каменном
Я б слова не сказал,
Годами бы, веками бы
Терпел бы и молчал.

: Заяц Несудьбы 08 March 2016, 2:33

НОЧЬЮ

Ток включён. Дирижер-невидимка садится за пультом
Перед облаком жёлтым с прокладкой свинца
На вертящемся стуле, землёй управляя как будто,
И разглядывает будущего мертвеца.

Наша ночь — это день на рентгеновской плёнке,
Облучённый сейчас проницательным этим лучом,
Час глядеть, что в себе мы носили с пелёнок,
Что тащили сквозь жизнь из последних силёнок,
То, чего мы не знали, жалели о чём.

Приглядимся. Вот жизни моей переломы,
Те, что ноют ночами и спать не дают,
Что тревожат предвестьем то тучи, то грома,
Что подчас выгоняют из тёплого дома
И никак не добраться — лечиться — на юг.

Дальше! Дальше! Тяжёлой свинцовой перчаткой
Он навстречу весне желтолицый экран поведёт,
Оголённых деревьев и гор отпечаток
Промывал он в проталинах чёрной текучей водой.

Затемнение. Белые снежные пятна.
Это верно каверны. Аорта реки
Расширялась к весне… Это тоже понятно.
Старый вывих у дерева. Всё это — не пустяки.

Это солнце для нас пустяки сочинило.
Голубые туманы и жёлтые слёзы грозы.
И лиловые тучи для нас извело на чернила,
И босыми ногами топталось под вечер в грязи.

Мастерская для гениев. Вход недоступен талантам.
В исступлении хлещут плетями, кистями холсты,
Светотенью — великою схемой и схимой Рембрандта
На столетия строят чертог красоты.

Непокорные краски, как гвозди, вбивают в полотна,
Это — дом для потомков, не помнящих вовсе родства,
И в потемки могилы уходит измученный до смерти плотник
И уносит в котомке секрет своего мастерства.

Когда нет ни лекарств, ни надежд, ни сомнений,
Когда всё уже знаешь и не можешь помочь,
По экрану проходят последние тени.
Начинается день
И кончается ночь.

Варлам Шаламов, <1949-1950>