IPB

( | )

Rambler's Top100
Подписка на новости портала Цитадель Олмера
Правила Литфорума
Незнание не освобождает от ответственности.
Об аварии на сервере
Сначала у науки отнимали фантастику, теперь у фантастики отнимают науку
(Из обсуждения тенденций НФ)
 
Reply to this topicStart new topic
Лев Лосев
V
shishoq
07 May 2009, 21:11
#1


Почти Писатель
***

Местный
249
25.8.2007
25 850



  1  


странно как-то, что не было. но теперь есть повод. как обычно.

_______________________________________________________


"Я И СТАРАЯ ДАМА"
(Норвич, 1987 - 1997)

Жертва козней собеса, маразма, невроза,
в сальном ватнике цвета "пыльная роза",
с рюкзаком за спиной, полным грязного хлама,
в знойный полдень проходит под окном моим дама.
Так задумчиво, что и жара ей не в тягость.

Десять лет (т.е. лет - с июня по август)
после утренних лекций под окном ровно в полдень
наблюдал я цветочек этот Господень.
Будь я Зощенкой, Шварцем или Олешей,
я б сумел прочитать в этой всаднице пешей,
в этом ангеле, бледном от серого пота,
сладкозвучный оракул: "Нищета есть свобода".

Только где те писатели? где тот оракул?
где то чтение знаков? где тот кот, что наплакал
веры? Нету. Писатели тихо скончались.
Вместе с ними религия, психоанализ,
символизм и вермонтская летняя школа.
Лишь осталась картина, на манер протокола -
занесенная в память: "Я и старая дама".

Обрамляет картину белая рама
от упавшего в прошлое чужого окна.

И другая картина пока не видна.

6 января 1998
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post
Вениамин Фикус
08 May 2009, 22:06
#2


Акула Пера
*****

Модератор
2 760
25.3.2004
3 536



  3  


Это был прекрасный поэт. Он прожил немало - и всё же он прожил так мало.

Жаль, что собраний его стихов так мало в Интернете. Пусть будет хотя бы здесь. Спасибо Вам, shishog, что Вы создали эту тему. Я буду выкладывать помногу - хочется создать антологию его стихов.

НЕТ

Вы русский? Нет, я вирус СПИДа,
как чашка жизнь моя разбита,
я пьянь на выходных ролях,
я просто вырос в тех краях.

Вы Лосев? Нет, скорее Лифшиц,
мудак, влюблявшийся в отличниц,
в очаровательных зануд
с чернильным пятнышком вот тут.

Вы человек? Нет, я осколок,
голландской печки черепок -
запруда, мельница, проселок...
а что там дальше, знает Бог.


* * *

Тевтонские воинственные гонги
и англские дифтонги и трифтонги,
и франка авангардная гортань -
все вопияло громко о победе,
и бледный Рим при звуках чуждой меди
считал свой пульс и думал: "Дело дрянь".

А позади, в обозах, при слиянье
Донца и Дона, смутные славяне
замешкались, остались позади.
Их Скотий Бог под выпуклыми лбами
нашептывал горячими губами:
"Построй здесь домик. Садик посади".

Несутся ввысь стальные эскадрильи.
И Рим, как Лир, страшится Гонерильи,
а Византия царственно черства.
Кровавый пар клубится по-над лугом.
Мальчишка-гунн, вооружившись луком,
нас добивает, так, из озорства.


МЕСТОИМЕНИЯ

Предательство, которое в крови.
Предать себя, предать свой глаз и палец,
предательство распутников и пьяниц,
но от иного, Боже, сохрани.

Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной.
Душа живет под форточкой отдельно.
Под нами не обычная постель, но
тюфяк-тухляк, больничный перегной.

Чем я, больной, так неприятен мне,
так это тем, что он такой неряха:
на морде пятна супа, пятна страха
и пятна черт чего на простыне.

Еще толчками что-то в нас течет,
когда лежим с озябшими ногами,
и все, что мы за жизнь свою налгали,
теперь нам предъявляет длинный счет.

Но странно и свободно ты живешь
под форточкой, где ветка, снег и птица,
следя, как умирает эта ложь,
как больно ей и как она боится.

СОН

горе подателю сего
он потерял свой паспорт
а гр
растопчина пригласила нас на топталище
будет адмирал шишков
писатели пушков и пешкин
лифшиц тоже обещал заглянуть
а без паспорта не пустят
паралич слов
ильич красок
а в семь часов америка закрывается
и уже поздно

XVIII ВЕК

Восемнадцатый век, что свинья в парике.
Проплывает бардак золотой по реке,
а в атласной каюте Фелица
захотела пошевелиться.
Офицер, приглашенный для ловли блохи,
вдруг почуял, что силу теряют духи,
заглушавшие запахи тела,
завозилась мать, запыхтела.

Восемнадцатый век проплывает, проплыл,
лишь свои декорации кой-где забыл,
что разлезлись под натиском прущей
русской зелени дикорастущей.
Видны волглые избы, часовня, паром.
Все построено грубо, простым топором.
Накарябан в тетради гусиным пером
стих занозистый, душу скребущий.

ЗАПИСКИ ТЕАТРАЛА

Я помню: в попурри из старых драм,
производя ужасный тарарам,
по сцене прыгал Папазян Ваграм,
летели брызги, хрип, вставные зубы.
Я помню: в тесном зале МВД
стоял великий Юрьев в позе де
Позы по пояс в смерти, как в воде,
и плакали в партере мужелюбы.

За выслугою лет, ей-ей, простишь
любую пошлость. Превратясь в пастиш,
сюжет, глядишь, уже не так бесстыж
и сентимент приобретает цену.
...Для вящей драматичности конца
в подсветку подбавлялась зеленца,
и в роли разнесчастного отца
Амвросий Бучма выходил на сцену.

Я тщился в горле проглотить комок,
и не один платок вокруг намок.
А собственно, что Бучма сделать мог -
нас потрясти метаньем оголтелым?
исторгнуть вой? задергать головой?
или, напротив, стыть как неживой,
нас поражая маской меловой?
Нет, ничего он этого не делал.

Он обернулся к публике спиной,
и зал вдруг поперхнулся тишиной,
и было только видно, как одной
лопаткой чуть подрагивает Бучма.
И на минуту обмирал народ.
Ах, принимая душу в оборот,
нас силой суггестивности берет
минимализм, коль говорить научно.

Всем, кто там был, не позабыть никак
потертый фрак, зеленоватый мрак
и как он вдруг напрягся и обмяк,
и серые кудерьки вроде пакли.
Но бес театра мне успел шепнуть,
что надо расстараться как-нибудь
из-за кулис хотя б разок взглянуть
на сей трагический момент в спектакле.

С меня бутылку взял хохол-помреж,
провел меня, шепнув: "Ну, ты помрэшь", -
за сцену. Я застал кулис промеж
всю труппу - от кассира до гримера.
И вот мы слышим - замирает зал -
Амвросий залу спину показал,
а нам лицо. И губы облизал.
Скосил глаза. И тут пошла умора!

В то время как, трагически черна,
гипнотизировала зал спина,
и в зале трепетала тишина,
он для своих коронный номер выдал:
закатывал глаза, пыхтел, вздыхал
и даже ухом, кажется, махал,
и быстро в губы языком пихал -
я ничего похабнее не видел.

И было страшно видеть и смешно
на фоне зала эту рожу, но
за этой рожей, вроде Мажино,
должна быть линия - меж нею и затылком.
Но не видать ни линии, ни шва.
И вряд ли в туше есть душа жива.
Я разлюбил театр и едва
ли не себя в своем усердье пылком.

Нет, мне не жаль теперь, что было жаль
мне старика, что гений - это шваль.
Я не Крылов, мне не нужна мораль.
Я думаю, что думать можно всяко
о мастерах искусств и в их числе
актерах. Их ужасном ремесле.
Их тренировке. О добре и зле.
О нравственности. О природе знака.

Стансы

Седьмой десяток лет на данном свете.
При мне посередине площадей
живых за шею вешали людей,
пускай плохих, но там же были дети!
Вот здесь кино, а здесь они висят,
качаются - и в публике смеются.
Вот всё по части детства и уютца.
Багровый внук, вот твой вишнёвый сад.
Ещё я помню трёх богатырей,
у них под сапогами мелкий шибздик
канючит, корчась: "Хлопцы, вы ошиблись!
Ребята, вы чего - я не еврей".
Он не еврей? Подымем, отряхнём.
Кило муки давали в одни руки,
и с ночи ждут пещерные старухи,
когда откроет двери Гастроном.
Был как бы мир, и я в нём как бы жил
с мешком муки халдейского помола,
мне в ноздри бил горелый Комбижир,
немытые подмышки Комсомола.
Я как бы жил - ел, пил, шёл погулять
и в узком переулке встретил Сфинкса,
в его гранитном рту сверкала фикса,
загадка начиналась словом "блядь".
Разгадка начиналась словом "Н-на!" -
и враз из глаз, искристо-длиннохвосты,
посыпались сверкающие звёзды,
и путеводной сделалась одна.
Гуттаперча
Как осточертела ирония, блядь;
ах, снова бы детские книжки читать!
Сжимается сердце, как мячик,
прощай, гуттаперчевый мальчик!
"Каштанка", "Слепой музыкант",
"Филиппок" -
кто их сочинитель - Толстой или Бог?
Податель Добра или Чехов?
Дадим обезьянке орехов!
Пусть крошечной ручкой она их берёт,
кладёт осторожно в свой крошечный рот.
Вдруг станет заглазье горячим,
не выдержим мы и заплачем.
Пусть нас попрекают
сладчайшей слезой,
но зайчика жалко и волка с лисой.
Промчались враждебные смерчи,
и нету нигде гуттаперчи.

Всякое бывает

Бывает, мужиков в контору так набьётся -
светлее солнышка свеченье потных рож.
Бывает, человек сызранку так напьётся,
что всё ему вопит: "Ты на кого похож?"
"Ты на кого похож?" - по-бабьи взвизги хора
пеструх-коров, дворов и курочек-рябух.
"Я на кого похож?" - спросил он у забора.
Забор сказал что мог при помощи трёх букв.

Сапгир

С чего бы вдруг? Приснился мне Сапгир,
как будто на приёме в пышном зале.
Я подхожу. "А мы друг друга знали", -
я говорю. Но он меня забыл.
Вокруг него клубятся облака
и - наискось - златых лучей обвалы.
Да это рай! Да, рай для добряка-
поэта, объедалы-обпивалы.
В костюме, в галстуке, не на меня глядит -
на водочку на донышке стакана.
И так беззвучно говорит: Осанна!
И неподвижно в облаке летит.

Нина говорит о Тинторетто

"Благовещенье" помнишь?
Разбивая вдребезги стекло, как бомбардировщик,
в комнату сверху врывается с растопыренными крыльями
архангел, а за ним
эскадрилья херувимов с суровыми лицами.
Мария, маленькая, испуганная, сидит на кровати,
а под кроватью горшок и шлёпанцы.

А "Рождество"?
Спереди здоровенная русская печь. На печи
лежат двое мальчишек лет десяти
и глазеют. А в глубине коровы, Мария, Иосиф
и маленький Иисусик.

Рисовать-то все умели, а Тинторетто
ещё и мыслил.

Луч

Каморка. Фолианты. Гном,
набитый салом и говном.
Бумажки. Грязная еда.
По ящику белиберда.
Ночь с гномосексуальным сном.
В постели чмокающий гном.
...И, пройдя сквозь окошко и по половицам без скрипа,
лунный луч пробегает по последней строке манускрипта,
по кружка'м, треугольникам, стрелкам, крестам,
а потом по седой бороде, по морщинистой морде
пробирается мимо вонючих пробирок к реторте,
где растёт очень чёрный и очень прозрачный кристалл.

Сентиментальная баллада

Гитары струнной не имея,
играть на оной не умея,
я посвящаю этот гимн
Вам, музыкальный Юлий Ким.

N.

Она не хотела, и он не хотел,
а вот неприличные части их тел
чего-то такого хотели.
Чего бы, на самом-то деле?
И чтобы Они их с ума не свели,
они Их на мягком диване свели
в гостиной, в углу, под часами.
Пускай разбираются сами.
И маятник медный туда и сюда,
как пристав судебный по залу суда,
что чёрных чернил накачался,
качался, качался, качался,
качался, качался - упорная медь!
Часы вдруг задёргались, стали хрипеть,
потом не сдержались, завыли
и били, и били, и били.
Одышка. Окошко в ночном серебре.
Слова начинались на се-, вре- и бре-,
кончались... Кончались на мя-то.
Недаром подушек намято.
И более вкривь, чем, не менее, вкось
с тех пор двадцать трёпаных лет
пронеслось,
как плод, отрешённый от чрева,
пошёл по рукам и налево.
"Кто в клетке железной, как птичка,
сидит?"
"Отброс бесполезный,
подлец и бандит".
"Пусть псы заливаются лаем".
"Сейчас мы его расстреляем".
Не знает судья, что она моя мать,
чеканит она приговор: "Расстрелять".
И радует звук приговора
отца моего, прокурора.
Художник! вот серая краска, вот кисть.
Рисуй, как по-блядски короткая жизнь
кончается, как не бывала,
в тюремном бетоне подвала.
Тюремные стены. Бетонный подвал.
Туда меня вводит легавый амбал.
И хлопает выстрел контрольный,
неслышный уже и небольный.

* * *

Под старость забывают имена,
стараясь в разговоре, как на мины,
не наступать на имя, и нема
вселенная, где бродят анонимы.

Мир не безумен - просто безымян,
как этот город N, где Ваш покорный
NN глядит в квадрат окошка чёрный
и видит: поднимается туман.
Нью-Хемпшир-Депрессия-Россия

* * *

Козлищ как не приравняешь к овнам?
Что-то есть военное в церковном.
Ризы, пригвожденные к иконам,
отливают золотом погонным.

Словно в блиндаже фитиль огарка.
Меньше света от него, чем чада.
Роспись на стене дрожит, как карта,
где кольцо сжимают силы Ада.

Золотого купола редиска.
Звонницы издёрганные нервы.
Пономарь с косичкой, как радистка.
"Первый! Шлите подкрепленье! Первый?"

Для чего ещё духовным лицам
лбами прикасаться к половицам,
если им не чудится оттуда
приближенье рокота и гуда.

Подползают к храму иномарки,
неотвратные, как танки НАТО.
Бабки тушат пальцами огарки.
Кто их знает, может, так и надо?

* * *

Поезд ползёт через луг сипя.
Дождь-моросец растрепал стожок.
Надо бы про господина Себя
жалостный сочинить стишок.
Осенью для охлажденья лбов
окна годятся, и я не спешу
сочинять про госпожу Любовь
и про ещё одну госпожу.
Ну, сочинитель, чини, чини.
Старые строчки латай, латай.
Чего ни скажи в такие дни,
выходит собачий как будто лай.
Выходит лай и немножко вой,
как будто душу освободил
от слов один господин неживой,
господин один, один господин.

E. P.

Вся Россия, от среднего пояса
с бездорожьем туды и сюды
и до Арктики, аж до полюса,
где подтаивать начали льды,

финский дождик, без устали сеющий,
жаркий луч на таврическом льве
уместились в седой и лысеющей
черноглазой твоей голове.

Эту хворь тебе наулюлюкали
Блок да Хлебников, с них и ответ.
В ней московский, с истерикой, с глюками,
в январе эйфорический бред

и унынье в июне, депрессия,
в стенку взгляд в петербургской норе,
и чудесный момент равновесия
на тригорском холме в сентябре.

Рапорт

В этом году мне исполнится 70 лет.

Принимайте по списку:
пистолет,
партбилет,
портупею
и пару золотых эполет.

Оставаясь в отставке барабанщиком вашей козы,
прошу пенсион мой уменьшить в разы,
ибо не ради корысти,
а приказ небожителя выполнить чтоб,
сжимаются артритные кисти,
сгибается ревматический голеностоп.

В перепонки ушные стучит не гашённая известью кровь,
отбивает анапестом дробь.

Нас осталось очень немного
(два жида в три ряда!),
остальные шагают неумело, не в ногу
и вообще не туда.

Сказка

Гуляя по Кудыкиной горе,
вырезывая в липовой коре:
"Здесь был Л. Л.", "Здесь был Л. Л.", "Здесь был Л. ."
Здесь был, да сплыл. Здесь был, да был таков.
Хоть пробовал отмычкой сто замков,
хоть воду мёртвую на землю вылил.

В земле осталось мёртвое пятно.
Теперь с сырой земли глядит оно,
как глаз Л. Л., прищурившись и мимо.
С Кудыкиной горы глядит туда,
где в мудром лбу красавицы звезда
горит, где эта сказка повторима.

© Лев Лосев
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post
Weronika
09 May 2009, 0:23
#3


Читатель-извращенец с нетрадиционной литературной ориентацией
****

Местный
991
1.6.2007
Харьков (Украина)
24 638



  2  


Узнаёшь о поэте, когда он уже умер sad.gif .
Впрочем, у меня Лев Лосев пока "не пошёл", видно, "недоросла". Но вот это понравилось.

* * *

Где воздух "розоват от черепицы",
где львы крылаты, между тем как птицы
предпочитают по брусчатке пьяццы,
как немцы иль японцы, выступать;
где кошки могут плавать, стены плакать,
где солнце, золота с утра наляпать
успев и окунув в лагуну локоть
луча, решает, что пора купать, -
ты там застрял, остался, растворился,
перед кофейней в кресле развалился
и затянулся, замер, раздвоился,
уплыл колечком дыма, и - вообще
поди поймай, когда ты там повсюду -
то звонко тронешь чайную посуду
церквей, то ветром пробежишь по саду,
невозвращенец, человек в плаще,
зека в побеге, выход в зазеркалье
нашел - пускай хватаются за колья, -
исчез на перекрестке параллелей,
не оставляя на воде следа,
там обернулся ты буксиром утлым,
туч перламутром над каналом мутным,
кофейным запахом воскресным утром,
где воскресенье завтра и всегда.

9 мая 1996
Eugene


--------------------
Неотразимым острием меча, Отточенного для последней битвы,
Да будет слово краткое молитвы И ясным знаком -- тихая свеча.
Да будут взоры к ней устремлены В тот недалекий, строгий час возмездья,
Когда померкнут в небесах созвездья И свет уйдет из солнца и луны.
(С.С.Аверинцев)

Легко быть терпимым к чужим убеждениям, если у тебя самого нет никаких.(Герберт Луис Сэмюэл).
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post
Вениамин Фикус
09 May 2009, 20:15
#4


Акула Пера
*****

Модератор
2 760
25.3.2004
3 536



  3  


Попробуйте почитать вслух. Он был замечательный поэт. Жаль, что у нас издана только одна его книга, да и та давно и небольшим тиражом.

* * *

Жизнь подносила огромные дули
с наваром.
Вот ты доехал до Ultima Thule
со своим самоваром.

Щепочки, точечки, все торопливое
(взятое в скобку) -
все, выясняется, здесь пригодится на топливо
или растопку.

Сизо-прозрачный, приятный, отеческий
вьется.
Льется горячее, очень горячее
льется.

* * *

"Понимаю -- ярмо, голодуха,
тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю",--говорил мне поэт,
"Эти дождички, эти березы,
эти охи по части могил",--
и поэт с выраженьем угрозы
свои тонкие губы кривил.
И еще он сказал, распаляясь:
"Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
достоевский надрыв стукачей,
эту водочку, эти грибочки,
этих девочек, эти грешки
и под утро заместо примочки
водянистые Блока стишки;
наших бардов картонные копья
и актерскую их хрипоту,
наших ямбов пустых плоскостопье
и хореев худых хромоту;
оскорбительны наши святыни,
все рассчитаны на дурака,
и живительной чистой латыни
мимо нас протекала река.
Вот уж правда--страна негодяев:
и клозета приличного нет",--
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно прямо в заречье,
где архангел с трубой погибал.

* * *

"Извини, что украла", - говорю я воровке;
"Обязуюсь не говорить о веревке", -
говорю палачу.
Вот, подванивая, низколобая проблядь
Канта мне комментирует и Нагорную Проповедь.
Я молчу.

Чтоб взамен этой ржави, полей в клопоморе
вновь бы Волга катилась в Каспийское море,
чтобы лошади ели овес,
чтоб над родиной облако славы лучилось,
чтоб хоть что-нибудь вышло бы, получилось.
А язык не отсохнет авось.

* * *

На кладбище, где мы с тобой валялись,
разглядывая, как из ничего
полуденные облака ваялись,
тяжеловесно, пышно, кучево,

там жил какой-то звук, лишенный тела,
то ль музыка, то ль птичье пить-пить-пить,
и в воздухе дрожала и блестела
почти несуществующая нить.

Что это было? Шепот бересклета?
Или шуршало меж еловых лап
индейское, вернее бабье, лето?
А то ли только лепет этих баб -

той с мерой, той прядущей, но не ткущей,
той с ножницами? То ли болтовня
реки Коннектикут, в Атлантику текущей,
и вздох травы: "Не забывай меня".

* * *

Он говорил: «А это – базилик».
И с грядки на английскую тарелку -
румяную редиску, лука стрелку,
И пес вихлялся, вывалив язык.
Он по-простому звал меня – Алеха.
"Давай еще, по-русски, под пейзаж".
Нам стало хорошо. Нам стало плохо.
Залив был Финский. Это значит наш.

О, родина с великой буквы Р,
Вернее, С, вернее, Еръ несносный,
бессменный воздух наш орденоносный
и почва - инвалид и кавалер.
Простые имена - Упырь, Редедя,
союз, ц-ч-з-ека, быка и мужика,
лес имени товарища Медведя,
луг имени товарища Жука.

В Сибири ястреб уронил слезу.
В Москве взошла на кафедру былинка.
Ругнули сверху. Пукнули внизу.
Задребезжал фарфор, и вышел Глинка.
Конь-Пушкин, закусивший удила,
сей китоврас, восславивший свободу.
Давали воблу - тысяча народу.
Давали «Сильву». Дуська не дала.

И родина пошла в тартарары.
Теперь там холод, грязь и комары.
Пес умер, да и друг уже не тот.
В дом кто-то новый въехал торопливо.
И ничего, конечно, не растет
на грядке возле бывшего залива.

СОНЕТ В САМОЛЕТЕ

Отдельный страх, помноженный на сто.
Ревут турбины. Нежно пахнет рвота.
Бог знает что... Уж Он-то знает, что
набито ночью в бочку самолета.

Места заполнены, как карточки лото,
и каждый пассажир похож на что-то,
вернее, ни на что - без коверкота
все как начинка собственных пальто.

Яко пророк провидех и писах,
явились знамения в небесах.
Пока мы баиньки в вонючем полумраке,

летают боинги, как мусорные баки,
и облака грызутся, как собаки
на свалке, где кругом страх, страх, страх, страх.

ЗАБЫТЫЕ ДЕРЕВНИ

В российских чащобах им нету числа,
все только пути не найдем -
мосты обвалились, метель занесла,
тропу завалил бурелом.

Там пашут в апреле, там в августе жнут,
там в шапке не сядут за стол,
спокойно второго пришествия ждут,
поклонятся, кто б ни пришел -

урядник на тройке, архангел с трубой,
прохожий в немецком пальто.
Там лечат болезни водой и травой.
Там не помирает никто.

Их на зиму в сон погружает Господь,
в снега укрывает до стрех -
ни прорубь поправить, ни дров поколоть,
ни санок, ни игр, ни потех.

Покой на полатях вкушают тела,
а души веселые сны.
В овчинах запуталось столько тепла,
что хватит до самой весны.

ВЕТХАЯ ОСЕНЬ

Отросток Авраама, Исаака и Иакова
осенью всматривается во всякий куст.
Только не из всякого Б-г глядит и не на всякого:
вот и слышится лишь шелест, треск, хруст.

Конь ли в ольшанике аль медведь в малиннике?
Шорох полоза? Стрекот беличий? Крик ворон?
Или аленький, серенький, в общем маленький, но длинненький
пришепетывает в фаллический микрофон?

Осень. Обсыпается знаковость, а заповедь
оголяется. С перекрестка душа пошла вразброд:
направо Авраамович, назад Исаакович,
налево Иаковлевич, а я - вперед.

* * *

Прошла суббота, даже не напился;
вот воскресенье, сыро, то да се;
в окошке дрозд к отростку прилепился;
то дождь, то свет; но я им не Басе.
Провал, провал. Играют вяло капли,
фальшивит дрозд, пережимает свет,
как будто бы в России на спектакле
в провинции, где даже пива нет.
Приплелся друг, потом пришли другие.
И про себя бормочешь: Боже мой,
так тянутся уроки ностальгии,
что даже и не хочется домой,
туда, где дождь надсадный и наждачный,
в ту даль, где по скончания веков
запачканный, продрогший поезд дачный
куда-то тащит спящих грибников.

* * *

Ирландской песенки мотив
сидит, колени обхватив,
покачивается перед огнем
и говорит: что ж, помянем?

Ирландской песенки мотив,
все позабыв, все позабыв,
кроме двух-трех начальных нот,
мне золота в стакан плеснет.

Кроме двух-трех начальных нот
и черного бревна в огне,
никто со мной не помянет
того, что умерло во мне.

А чем прикажешь поминать -
молчаньем русских аонид?
А как прикажешь понимать,
что страшно трубку поднимать,
а телефон звонит.

Тринадцать русских

Стоит позволить ресницам закрыться,
и поползут из-под сна-кожуха
кривые карлицы нашей кириллицы,
жуковатые буквы ж, х.

Воздуху! - как объяснить им попроще,
нечисть счищая с плеча и хлеща
веткой себя, - и вот ты уже в роще,
в жуткой чащобе ц, ч, ш, щ.

Встретишь в берлоге единоверца,
не разберешь - человек или зверь.
"Е-ё-ю-я", - изъясняется сердце,
а вырывается: "ъ, ы, ь".

Видно, монахи не так разрезали
азбуку: за буквами тянется тень.
И отражается в озере-езере
Осенью-есенью олень-елень.

* * *

Под старость забывают имена,
стараясь в разговоре, как на мины,
не наступать на имя, и нема
вселенная, где бродят анонимы.

Мир не безумен - просто безымян,
как этот город N, где Ваш покорный
NN глядит в квадрат окошка чёрный
и видит: поднимается туман.

* * *

Версты, белая стая да черный бокал,
аониды да желтая кофта.
Если правду сказать, от стихов я устал,
может, больше не надо стихов-то?

Крылышкуя, кощунствуя, рукосуя,
наживаясь на нашем несчастье,
деконструкторы в масках Шиша и Псоя
разбирают стихи на запчасти

(и последний поэт, наблюдая орду,
под поэзией русской проводит черту
ржавой бритвой на тонком запястье).

© Лев Лосев
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post
shishoq
12 May 2009, 0:45
#5


Почти Писатель
***

Местный
249
25.8.2007
25 850



  1  


Научился писать что твой Случевский.
Печатаюсь в умирающих толстых журналах.
(Декадентство экое, александрийство!
Такое бы мог сочинить Кавафис,
а перевел бы покойный Шмаков,
а потом бы поправил покойный Иосиф.)
Да и сам растолстел что твой Апухтин,
до дивана не доберусь без одышки,
пью вместо чая настой ромашки,
недочитанные бросаю книжки,
на лице забыто вроде усмешки.
И когда кулаком стучат ко мне в двери,
когда орут: у ворот сарматы!
оджибуэи! лезгины! гои! —
говорю: оставьте меня в покое.
Удаляюсь во внутренние покои,
прохладные сумрачные палаты.
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post
Вениамин Фикус
25 June 2009, 18:41
#6


Акула Пера
*****

Модератор
2 760
25.3.2004
3 536



  3  


СМЕРТЬ ДРУГА
Мой стих искал тебя... (Вяземский)

Не гладкие четки, не писаный лик,
хватает на сердце зарубок.
Весь век свой под Богом ты был как бы бык.
Век краток. Бог крепок. Бык хрупок.

В шампанской стране меня слух поджидал.
Вот где диалог наш надломан:
то Вяземский ввяжется, то Мандельштам,
то глупый "смерть–Реймс" палиндромон.

"Что ж делать – Бог лучших берет", – говорят.
Берет? Как письмо иль монету?
То сильный, то слабый, ты был мне как брат.
Бог милостив. Брата вот нету.

Девятый уж день по тебе я молчу,
молюсь, чтоб тебя не забыли,
светящейся Розе, цветному Лучу,
крутящейся солнечной пыли.
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post
Greshnik
13 July 2009, 23:36
#7


Активный Форумчанин
****

Местный
502
4.12.2006
г.Екатеринбург
21 238



  0  


Чудесный Десант.

Все шло, как обычно идет.
Томимый тоской о субботе,
толокся в трамвае народ;
томимый тоской о компоте,
тащился с прогулки детсад.
Вдруг ангелов Божьих бригада,
небесный чудесный десант
свалился на ад Ленинграда.
Базука тряхнула кусты
вокруг Эрмитажа. Осанна!
Уже захватили мосты,
вокзалы, кафе "Квисисана".
Запоры тюрьмы смещены
гранатой и словом Господним.
Заложники чуть смущены -
кто спал,
кто нетрезв,
кто в исподнем.
Сюда - Михаил, Леонид,
три женщины, Юрий, Володи!
На запад машина летит.
Мы выиграли, вы на свободе.
Шуршание раненых крыл,
влачащихся по тротуарам.
Отлет вертолета прикрыл
отряд минометным ударом.
Но таяли силы, как воск,
измотанной ангельской роты
под натиском внутренних войск,
понуро бредущих с работы.
И мы вознеслись и ушли,
растаяли в гаснущем небе.
Внизу фонарей патрули
в Ульянке, Гражданке, Энтеббе.
И тлеет полночи потом
прощальной полоской заката
подорванный нами понтон
на отмели подле Кронштадта.


--------------------
Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь.
В чьём сердце страх увидеть Бездну
Сильней чем страх в неё шагнуть! © Наум Коржавин
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post
Глаурунг
22 November 2009, 19:08
#8


Канарейка
****

Местный
626
15.9.2006
Города Солнца
19 327



  5  


... в "Костре" работал. В этом тусклом месте,
вдали от гонки и передовиц,
я встретил сто, а может быть, и двести
прозрачных юношей, невзрачнейших девиц.
Простуженно протискиваясь в дверь,
они, не без нахального кокетства,
мне говорили: "Вот вам пара текстов".
Я в их глазах редактор был и зверь.
Прикрытые немыслимым рваньем,
они о тексте, как учил их Лотман,
судили как о чем-то очень плотном,
как о бетоне с арматурой в нем.
Все это были рыбки на меху
бессмыслицы, помноженной на вялость,
но мне порою эту чепуху
и вправду напечатать удавалось.

Стоял мороз. В Таврическом саду
закат был желт, и снег под ним был розов.
О чем они болтали на ходу,
подслушивал недремлющий Морозов,
тот самый, Павлик, сотворивший зло.
С фанерного портрета пионера
от холода оттрескалась фанера,
но было им тепло.
И время шло.
И подходило первое число.
И секретарь выписывал червонец.
И время шло, ни с кем не церемонясь,
и всех оно по кочкам разнесло.
Те в лагерном бараке чифирят,
те в Бронксе с тараканами воюют,
те в психбольнице кычат и кукуют,
и с обшлага сгоняют чертенят.


--------------------
Поэзия начинает приглядываться,
Изучать движение новых фигур,
Она начинает понимать красоту неуклюжести,
Красоту слона, выброшенного преисподней.
Н.Заболоцкий
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post
Заяц Несудьбы
06 October 2010, 22:18
#9


Читатель
**

Местный
139
4.2.2010
50 579



  6  


* * *

КОзлищ как не приравняешь к овнам?
Что-то есть военное в церковном.
Ризы, пригвождённые к иконам,
отливают золотом погонным.

Словно в блиндаже фитиль огарка.
Меньше света от него, чем чада.
Роспись на стене дрожит, как карта,
где кольцо сжимают силы Ада.

Золотого купола редиска.
Звонницы издёрганные нервы.
Пономарь с косичкой, как радистка.
"Первый! Шлите подкрепленье! Первый?"

Для чего ещё духовным лицам
лбами прикасаться к половицам,
если им не чудится оттуда
приближенье рокота и гуда.

Подползают к храму иномарки,
неотвратные, как танки НАТО.

Бабки тушат пальцами огарки.

Кто их знает, может, так и надо?

© Лев Лосев
Go to the top of the page
Вставить ник
+Quote Post

Reply to this topicStart new topic

 

: · ·

· · ·

: 29 March 2024, 9:40Дизайн IPB
Rambler's Top100 Рейтинг@Mail.ru